Но живо собираю обед. Села и заулыбалась. В руках нож, а на столе передо мной — целый хлебище. И у папы в руках нож. Тоже перед ним хлебище, и папа улыбается ему. Взглянула на Бориса, и тот улыбается, потирает ручки и бормочет:
— Поедим хлебца-то сейчас, поедим!
И вдруг замечаю, что в папином хлебище что-то маловато для 10 фунтов. С наслаждением режу свой хлеб и спрашиваю папу:
— Папочка, что-то у вас больно мало? Тут нет десяти фунтов.
Он говорит с улыбкой, совсем как у Бори:
— Да я, дурень этакий, получил хлеб и крепился, крепился, а потом и съел фунта с два еще на заводе.
У Бориса тоже вырывается с визгом:
— Ох, и мы сейчас поедим, поедим!..
Папа отрезал себе такой толстый кусок, что я даже залюбовалась. Прямо приятно сделалось, когда вспомнила, какие тоненькие ломтики он отрезал раньше. Господи, если бы всегда так!.. Папа бы не был тогда эгоистом. Хорошо бы было как!
А он жует свой толстый кусок беззубым ртом и говорит с ласковой улыбкой:
— Вот что, ребятки…
Мы оба перебиваем:
— А что, что такое, папочка?
— Да вот что. Вы уж сегодня не жалейте, досыта ешьте. А завтра-то уж распределяйте. К утру кусочек, и к вечеру кусочек. Вот как я.
— Мм-да, мм-да, мм-да…
За несчастной похлебкой съели с Борисом фунта по два хлеба. После обеда папа на радостях посылает в чайную. Против обыкновения нужно взять по две порции чаю и по две конфетки… Ведь хлеба много, и можно много пить чаю…
За чаем измерила глазами папин кусок и свой. Наш уже совсем маленький. Ласкаю его глазами, и хочется еще есть.
С уверенным видом говорю Борису:
— Ну, как, больше не хочешь? Я думаю, на завтра оставим? Да, Боря?
Но Боря говорит:
— Нет, Феечка, еще по маленькому-маленькому кусочку. Мы вкусную тюрьку устроим в стакане. В тюрьку-то меньше хлеба пойдет. Верно, давай, Фея!..
А Фее только того и надо.
— Ну, ладно, что уж с тобой делать; давай, давай.
Режу хлеб. Фу, фу, хотела отрезать по маленькому, а вышло опять по толстому, толстому куску! И всего-то у нас осталось фунта три. Жаль-то как!
Верчу с сожалением свой кусок в руке, а Борису говорю небрежно:
— Ну, уж если есть — так есть, а жалеть нечего. Правда, Борис?
— Мм-да, мм-да, Фея, правда…
Папа тщательно завернул свой хлеб в бумагу. Встал и говорит:
— Слава тебе, Господи, сытехонек сегодня.
А следом встаем и мы. Показываю Борису на свой живот и говорю с улыбкой во все лицо:
— Борь, у тебя тут полно? Сыт, наверное?..
— Ой, Феечка, сыт… А знаешь, нижняя-то корочка вкусная. Смотри, какая поджаристая.
— Ах ты, плут этакий! Ну, ладно, давай нижнюю корочку, а теперь все-таки уберем, а то все съедим.
— Да, да, Феечка, надо убрать.
Папа отяжелел совсем. Не раздеваясь, не сняв даже сапог, лежит на кровати, курит трубку и читает газету. Нет-нет и взглянет на нас поверх очков, и улыбнется ласково. Мы с Борисом забились в уголок. Без умолку трещим о маме и смеемся от сытости. Через полчаса-час вдруг чувствую, что опять голодна, страшно голодна. Сказать об этом Борису? — нехорошо. Папа завтра даст нотацию. «Вот, — скажет, — большая, не могла удержаться. Хоть бы Борис, — ему простительно»…
Решила, что Борису не скажу и не буду есть хлеба, а только пойду взгляну на кусок в шкафу.
Встала. Нарочно зевнула и иду. А Борис сразу:
— Ты куда?
— Сиди здесь, я сейчас приду.
Смотрит лукаво, улыбается и говорит:
— Ишь какая, и я пойду.
— Ах ты, дрянь мальчишка! Не проведешь. Ну, ладно, пойдем. Еще по кусочку.
Отрезала и говорю:
— Борь, а Борь, ну и дураки мы с тобою! Весь хлеб съедим.
— Ой, нет, Феечка, я думаю, что мы очень умные.
И еще лукавее поглядывает на меня.
— Ах ты, поросенок этакий! Пойдем скорее спать, а то все съедим.
— Пойдем, Феечка.
Борька захватил хлеб зубами и странно-лихорадочно за торопился. Раздевается, а хлеб все не выпускает из зубов Спрашиваю его с удивлением:
— Ты что так торопишься?
— А знаешь, Феюшенька, я буду в постели лежать и есть хлеб. Правда, ведь хорошо? Лежишь и ешь, а он тебе прямо в горло идет.
Оба забрались под одеяло. Лежим и шепчемся. Хлеб откусываем маленькими кусочками. И вдруг замечаю, что Борис спит, а в руке у него недоеденный кусочек.
Доела и его кусочек. Уже стала засыпать, когда в другом углу заворочался, закряхтел отец. Приоткрыла засыпающий глаз, а папа, в одном белье, пробирается куда-то бесшумно. Господи, да куда же это он? Стало страшно.
И вдруг через открытую дверь вижу, что в столовой он направляется прямо к шкафу. Босые ноги шлепают. Ага! Скрипнула дверь шкафа… Ах, в тишине зазвенел уроненный нож И за звоном в тишине раздалось:
— Ах, вроть твои на ноги! Дурень я этакий!
Успокоенная, юркнула под одеяло и рассмеялась без злорадства… Ага, и ты не выдержал! А еще нотации читал… Ах, папка, папка!
И в первый раз за все время видела сны. И утром даже могла их вспомнить совершенно отчетливо.
9 августа
Утром радостно рассказываю сны Борису:
— Представь, Боренька, давно уже не видела снов, а сегодня приснилось сразу два Сережи: наш Сережа и Сергей Френев. Как ты думаешь, что это значит?
Боря улыбается по-вчерашнему и говорит:
— Наверное, папа опять 18 фунтов хлеба принесет
А потом подумал полминутки и добавил серьезно:
— Погоди, это я нарочно. Наверное, письмо будет от мамы или нашего Сережи, только не от твоего Сережки.
Я возмущена до глубины души, хотя и понимаю, что он шутит:
— Как ты смеешь так говорить? Он вовсе не Сережка, а Сережа… Сереженька Френев. Он… он будет командовать в Красной Армии…
Я чуть не сказала, что он будет генералом, да вспомнила, что у нас теперь нет генералов.
Борис и ухом не ведет. Подмигивает мне глазом и говорит примиряюще:
— Ну, ладно, пусть он там будет, а только, знаешь, давай сделаем тюрьку.
Сделали тюрьку и за тюрькой доели весь вчерашний хлеб. Проглотила последний кусок, и вдруг сделалось страшно:
— Боренька, милый, как будем завтра-то?
Боря тоже сидит грустный.
— Понимаешь, Фея, мне не верится, что у нас был вчера хлеб и что мы сейчас ели. Правда, не верится.
Сегодня у меня свободный день. На службу идти не надо. После самой тюрьки лежу на кровати. Боря сидит на балконе и греется на солнышке.
Вдруг он вбегает радостный и торжествующий. Размахивает письмом.
— Ну, что, я тебе не говорил разве? Смотри, письмо. И от нашего Сережи оно, а не от твоего Сережки. Смотри, смотри, на, читай скорей!
Выхватила письмо и в один миг распечатала. Да, от Сережи… Пробегаю глазами первые строчки, а Борис тянет за рукав:
— Читай, читай вслух.
— Да, да, слушай. Сережа в Чернигове…
Еще пробегу несколько строчек и потом говорю:
— Недавно был в командировке в Москве…
И вдруг я замолчала совсем.
— Фея, Фея, Феечка, чего ты молчишь?
— По-до-жди, Бо-рень-ка.
Господи, что это он пишет? Пишет, что в Москве заходил к Френеву. Перед Френевым лежало нераспечатанное письмо Катюши. Да, да, я знаю эту Катюшу! Это Катюша Ильина. Дальше, дальше… Письмо читали вместе, а Катюша пишет Френеву: «Сережа, я хочу, чтобы вы приехали в Петроград. Слышите: я хочу этого. А хотите вы меня поцеловать? Хотите? Признайтесь скорее»… Господи, что же это такое?
Слышу, что Боря теребит меня за рукав, а у меня в глазах потемнело и в сердце тонко колет. Бессильно опустилась на стул и сложила руки на коленях. Пальцы судорожно держат недочитанное письмо. Глаза попали на косые часы на стене. Который же час? Который час? Ничего не понимаю… Господи, Господи, что же это?
И вдруг опять сердце словно дернули за ниточку. Больно, больно. Так и стрельнуло. Сразу покатились слезы. Забилась на стуле как раненая. Потом опять услышала, что Боря тормошит за рукав.
— Фея, Феечка, что такое? Скажи, Фея, Феечка!
— Боря, Боренька! Сергей обманул меня! За что же, за что? Как обидно! Говорил, что вечно будет любить меня! Даже поцеловал в Вологде. И вот, и вот…
— Феечка, это неправда. Не может быть.
Это говорит Боря, но я прислушиваюсь к собственному сердцу — правда это или неправда? Правда, правда. Он не любит меня. Он любит Катюшу.
И вдруг вскочила, оттолкнула Борю и забегала по комнате.
— А если так… Пусть, пусть! Я сама первая скажу: кончено между нами, все кончено. Он думает, что я буду унижаться. Просить его любви. Никогда, никогда!.. Пусть не думает. Сама первая напишу. Брошу ему в лицо. Теперь вижу: половина четвертого на часах. Не надо, не надо, не надо..
За мной бегает Боря и сквозь слезы твердит:
— Фея, Феечка, не надо, пройдет, пройдет…
— Нет, Боря, не пройдет, никогда не пройдет… За что, за что? Как ему не стыдно? Лгал. Обманывал. Господи, как обидно!
